Алюмен. Книга первая. Механизм Времени - Страница 114

К оглавлению

114

– Очень интересно... Привезли Эвариста, дождались тебя и уехали, не попрощавшись? Больше ты их не видел?

– Нет.

– Описать эту троицу сможешь?

– Я могу их нарисовать. Я умею! Я с друзей портреты рисовал. Карандашом. И с брата...

Парень замолчал, надолго припав к кружке с сидром.

– Карандаш у меня с собой, – сухо бросил он, когда успокоился. – Нужна бумага...

– Мсье Бюжо! У вас не найдется...

Через минуту Альфред уже склонился над тонким листом картона, уверенно чиркая карандашом. Время от времени он застывал, восстанавливая в памяти образы иностранцев – и вновь принимался за работу.

Рядом с дочкой, страданья свои забывая,
Удалившись от ратных трудов на покой,
Он сидит, колыбель с близнецами качая
Загорелой, простреленной в битвах рукой...

Мерсье с надрывом затянул «Старого сержанта». Это означало, что ветеран пришел в наилучшее расположение духа. Папаша Бюжо млел за стойкой, открыв рот от удовольствия. В этой жизни папаша обожал две вещи: «Крит» и пение инвалида. Для тех несчастных, кто хоть раз попытался заткнуть Мерсье рот, вход в кабачок был заказан.

– Вот... который в черном...

С листа на Огюста глядел крайне неприятный господин. Узкое лицо, нос-клюв, рот надменно сжат. Щеки запали, как от голода. Темные окуляры – словно выжженные палачом дыры. Кладбищенский ворон...

Кажется, Альфред перестарался. Неприязнь к черному вестнику превратила портрет в злой шарж. Это мешало Огюсту сообразить: где же он видел ворона раньше?

– Он все время был в окулярах?

– Один раз снял. Ненадолго.

– Нарисуй его без них, ладно? Мне нужны глаза...

– Я попробую...

Юноша вновь занялся портретом.

Деревенская сень обласкала солдата.
Но порой, выбив трубку свою о порог,
Говорит он: «Родиться еще маловато.
Смерть хорошую, дети, пусть подарит вам бог!»

Последнюю строку Мерсье, наклонившись вперед, проорал северянину в ухо. Тот даже не поморщился. Так терпят выходки друзей детства или собратьев по оружию. Шевельнулись губы: «Смерть хорошую, дети, пусть подарит вам Бог...»

Подпевать вслух франт не решился.

– Готово. Кажется, получилось.

Рядом с первым на картоне появился второй набросок. Окуляры исчезли. Да и с неприязнью Альфред справился. Ворон стал куда симпатичнее. Даже появился какой-то намек на улыбку.

«...Русский или поляк...»

Огюст сбросил ворону десяток-другой лет. Заменил в воображении шляпу на кивер, нарядил в офицерский мундир; представил, как этот человек смеется, подбоченясь... Сомнений не осталось: на рисунке был изображен постаревший Казимир Волмонтович, любовник баронессы Вальдек-Эрмоли! Его лицо Огюст видел на портрете в особняке Де Клер; и еще раз – в зеркале, в безумном ночном видении, закончившемся ударом казачьей пики.

Выходит, кузен Бриджит до сих пор жив?

– Ты знаешь его?

– Ты – отличный художник, Альфред! – Шевалье ушел от прямого ответа, не желая втягивать Галуа-младшего в странную и наверняка опасную историю. – Это уже зацепка. Рисуй остальных! Мне нужны все трое.

Что же слышит он вдруг? Бьют вдали барабаны!
Там идет батальон! К сердцу хлынула кровь...
Проступает на лбу шрам багряный от раны,
Старый конь боевой шпоры чувствует вновь!

В голове мел осенний вихрь, закручивая воронкой листья: бурые, желтые, багряные, цвета запекшейся крови... Листья выстраивались в пугающие цепочки-последовательности. На каждом – имя, дата, событие, место. Смерть невинного математика. Похороны на кладбище Монпарнас. Небритый герр Бейтс – д-дверь! Эминент. Баронесса. Воскресший кузен скачет к Альфреду – сообщить о трагедии с братом. Спутники кузена дежурят в больнице...

– Вот, посмотри.

«...выписал себе из Японии любовницу! Говорят, чудовищно хороша собой...»

Может, и впрямь японка – кто их разберет? Узкие, внимательные глаза; тонкий нос, упрямый подбородок... Не красавица. Но и не «чудовище». Желтизна кожи передана легкой штриховкой...

– Знакома?

– Нет. Никогда не видел.

Остался третий.

Тень императора встала!
В ногу, ребята! Раз! Два!
Грудью подайся!
Не хнычь, равняйся!..
Раз! Два! Раз! Два!

Сегодня Мерсье был в голосе. «Старое знамя», «Старый сержант»; теперь – «Старый капрал». Что дальше? «Старый пень»? Глотка у инвалида луженая, может долго горланить. Интересно, сколько выдержат франт с морячком?

...Нет, неинтересно. Сейчас Огюста волновало совсем другое. Спасибо за совет, Бриджит! Поговори, значит, с зеркалом – полегчает. Да уж, полегчало! Еще пара таких «бесед» – и можно смело заказывать в Биссетр палату с решетками. Железные птицы, пляски демонов, Оракул с его завиральными биографиями...

«А ведь я больше не сохну по ней! Да, я не прочь увидеться, расспросить Бриджит о ее подозрительном кузене; возможно, даже заняться любовью – если она не станет возражать. Но изливать душу, как на исповеди... все время быть рядом, делиться сокровенным... Гляди-ка – отпустило! Не обманула вдова...»

Так, может, и в словах Оракула крылось больше смысла, чем он решил поначалу? «Зеркальное безумие» имело свою систему. Если понять ее...

– Я закончил.

Высокий лоб ученого. Волосы зачесаны назад, но своевольничают – назло гребню все время норовят взвиться упрямой волной. Волевой подбородок; строгий, внимательный взгляд... Судя по рисунку, третьему – за пятьдесят. Огюст уже знал, как будет выглядеть этот человек в семьдесят. Тогда он, если верить Оракулу, станет премьер-министром Дании.

Они смотрели друг на друга: живой Огюст Шевалье – и картонный...

2

– ...полковник Эрстед! – гаркнули над ухом. – Юнкер, слышишь? Клянусь удачей пьяниц, это ваш бравый полковник! Стрелял, как бог! – промаха не давал...

114